2. Означающее и бытие
2.1. Лингвистика и онтология в контексте «грамматологии» Деррида
Приведенный выше анализ показывает, до каких пределов могут быть продвинуты различные аспекты проблематики языка, сформулированной в соссюровском «Курсе общей лингвистики». Однако не меньший интерес представляет обращение к тем вопросам, которые в нём не только не были решены, но даже фактически не были упомянуты, и, тем не менее, с точки зрения роли означающего для философской проблематики остаются весьма значимыми. Настолько, что само отсутствие их постановки в рамках «Курса» немедленно обращает на себя внимание.
Один из таких вопросов относится к тому странному смещению, которое имеет место в тот момент, когда обычному взгляду на язык как на номенклатуру вещей Соссюр противопоставляет свою теорию, выделяющую в языке два различных плана – план акустических образов и план понятий. Понятие – это не вещь. Каким образом соотносятся понятия с вещами? Что происходит по ту сторону языка? Ведь в тех категориях, которыми оперирует Соссюр, язык описывается как нечто, не имеющее к вещам никакого отношения. Язык автономен и самостоятелен, состоит из уровня понятий и уровня акустических образов – вещам здесь нет места.
Обращение внимания на эту странность позволяет нам подойти по-новому к самому тексту Соссюра, и более непосредственно включиться в режим анализа, который этому тексту адресует ещё один философ – Ж. Деррида.
Деррида показывает [мы не имеем возможности воспроизвести здесь фактический ход этого анализа – для этого см. О грамматологии, особенно «грамматология и лингвистика], что «само понятие знака, а также разграничение, подчас натянутое, между его означающей и означаемой сторонами, вписано в историю традиционной онтологии. Само наличие параллелизма или соответствия между этими сторонами или планами ничего здесь не меняет» [3, с. 202].
Выше мы уже указывали на этот аспект соссюровской трактовки языка, в которой на эксплицитном уровне механики функционирования означающего и означаемого порядков ничего не требует именно такого их различения и, если угодно, именования. Сами по себе они вполне эквивалентны и равноценны, соссюровский аппарат не дает никаких инструментов удовлетворительного выстраивания какой-либо асимметрии между ними. Короче говоря, ничего не мешало бы нам называть «означающими» понятия, а «означаемыми» - акустические образы. На уровне строгих определений, которые Соссюр формулирует для своих категорий, путь этот открыт. Фактическое именование, имеющее место в «Курсе», при строгом следовании его букве выглядит совершенно случайным.
Тем не менее, обращаясь к традиции использования соответствующих концептов (если не сказать – означающих), Деррида привлекает наше внимание к тому обстоятельству, что «означаемое (signatum) всегда отсылало к вещи (res) как к своему референту» [3, с. 202]. И, разумеется, совершенно очевидно, из любой хоть сколько-нибудь последовательной попытки концептуализировать само отношение референции, при попытке, допустим, отличить его от отношения между означающим и означаемым, ничего не могло бы выйти. Структурное соответствие между этими отношениями устранить, опять же, не удаётся. «Означаемое изначально и по сути своей… является следом и всегда уже находится в положении означающего» [3, с. 203].
Означающее является означающим означаемого. Означаемое, в свою очередь, как повелевает к тому властная рука традиции, также является означающим – означающим вещи, например.
Прояснив этот момент, мы можем по-новому, теперь уже в рамках и на основании анализа, произведённого Деррида, обратиться к вопросу о связи между означающим и означаемым – связи, неопределённость и неопределимость которой нами уже демонстрировалась.
Деррида учитывает традицию, на которую Соссюр, даже не проговаривая это, опирается и которая задает ту ситуацию, в которой им высказывается тезис о произвольности знака, о том, что отношение между означающим и означаемым не является необходимым. Поэтому становится ясно, что этот тезис, «касается лишь необходимости отношений между определенными означающими и определенными означаемыми внутри претендующего на естественность отношения между голосом и смыслом вообще, между порядком звуковых означающих и содержанием означаемых… Внутри “природного” отношения между звуковыми означающими и их означаемыми как таковыми отношение между каждым определенным означающим и каждым определенным означаемым являлось бы “произвольным”» [3, с. 164–165, перевод изменен].
На пути к попытке промыслить это отношение вне диктуемых традицией представлений о естественности отношений между означающим и означаемым, в которых молчаливо закрепляются на одной оси означаемое, смысл, референция, Деррида показывает, как траектория любого рассуждения на подобные темы «уже предполагает установление следа как общую возможность всех означающих систем» [3, с. 167]. В этом смысле любое разграничение между означающим и означаемым, сама постановка вопроса о статусе мысли, вещей, возможна в рамках всегда уже заданной означающей структуры. Тем не менее, что это за «установление следа», о котором говорит Деррида?
Согласно Соссюру, дифференциальный характер является основанием значимости как означающего, так и означаемого. В то же время, отношение между означающим и означаемым также является отношением значимости. «Произвольность» в этом смысле как раз и подразумевает, что означаемое вполне от означающего отлично, находясь с ним, тем не менее, в отношении значимости. Деррида и пытается более точно промыслить само это соответствие, его структуру и логику функционирования. «След» оказывается именем, которое Деррида дает такой структуре знака. Знака, который «предполагает такой синтез, в котором “совсем иное” могло бы заявить о себе как таковом без упрощений, тождеств, подобий или непрерывных переходов – через то, что им не является» [3, с. 168]. Как то, собственно, и происходит в отношениях между означающим и означаемым.
Немотивированный знак предполагает именно такой синтез во всей его чистоте, во всей радикальности, в его предельной форме. Поэтому именно в нем в наиболее четкой форме выявляются контуры той метафизики, которая оказывается и внешней, и внутренней по отношению к соссюровской мысли. Внешней – потому что поддерживает её всей силой философской, лингвистической, теологической традиции. Внутренней – потому что высвечивает в ней свои контуры и очертания. Ведь что буквально показывает нам Деррида?
Приведем цитату целиком. «”Немотивированный” знак предполагает такой синтез, в котором “совсем иное” могло бы заявить о себе как таковом без упрощений, тождеств, подобий или непрерывных переходов – через то, что им не является. Заявить о себе как таковом: в этом и заложена вся история, начиная с того, что метафизика считает “не-живым”, вплоть до “сознания”, учитывая также всевозможные уровни живых организмов. След, которым отмечено отношение к другому, возможен во всем поле сущего, определенного метафизикой как налично-сущее (etant-present) на основе скрытого движения следа.
След нужно помыслить до мысли о сущем. Однако движение следа по необходимости скрыто, оно скрывает себя. Когда другой заявляет о себе как таковом, он представляет себя, скрываясь. “Теологичен” лишь определенный момент в целостном движении следа. Ещё не став полем наличности, поле сущего структурируется сообразно различным (генетическим и структуральным) возможностям следа. Презентация другого как такового, т.е. сокрытие этой его “как-таковости” всегда уже налицо и затрагивает все структуры сущего» [3, с. 168].
Переход этот выглядит предельно неочевидным. Что позволяет нам переходить от попытки понять, что же Соссюр говорит, когда говорит, что сопряжение означающего и означаемого в языке «немотивированно», к рассуждениям о структурах сущего вообще? Нигде у Соссюра нельзя увидеть мнения о том, что непосредственное условие возможности немотивированного знака является в то же время схемой, по которой якобы формируется сущее как таковое.
Частично эта неясность объясняется тем обстоятельством, что Деррида в этом вопросе опирается не только на Соссюра. «Произвольность» знака является для Соссюра не той проблемой, которой он занимается вплоть до её исчерпания, но той, в свете которой выстраиваются остальные его рассуждения о языке. Более глубокую разработку получает эта тема «произвольности» у другого известного теоретика знака – у Ч. С. Пирса. Его исследования, дополненные рассуждениями Деррида, обеспечивают реконструкцию анализа, в свете которого становится очевидно, как рассуждение о природе знака само собой вынуждает нас признать структурирующую роль означающего относительно поля наличного сущего.
Как известно, Пирс выдвигает классификацию знаков, содержащую три основных их разновидности – знак-икона, знак-индекс и знак-символ[14, с. 200]. Переводя определения Пирса на язык, более близкий ходу настоящего исследования, можно сказать, что знак-икона подобен своему означаемому, знак-индекс сопряжен с ним иной реальной связью, например, причинно следственной, связь знака-символа с его означаемым произвольна.
Относительно всё той же неразрешимой проблемы генезиса произвольности, произвольного знака, знака-символа, Пирс отмечает, что «Символы растут. Они рождаются из других знаков, особенно иконических или смешанных знаков, в которых есть черты как иконических знаков, так и символов. Мы мыслим только с помощью знаков. Эти ментальные знаки имеют смешанную природу: та их часть, которая представляет собой символ, называется понятием. Если человек строит новый символ, это делается посредством мыслей, содержащих понятия. Таким образом, новый символ может вырасти только из других символов» [3, с. 169].
Можно было бы вслед за Деррида отметить несовместимость выдвигаемых здесь Пирсом требований: «символы… рождаются из других знаков, особенно иконических», «символ может вырасти только из символа». Однако в обоих случаях мы имеем дело с отсыланием одного знака к другому. Следовательно, и это намного более важно, «Пирс далеко продвинулся в сторону того, что выше было названо де-конструкцией трансцендентального означаемого, которое в какой-то момент обязательно ставит жесткую границу отсылкам от знака к знаку… Сама вещь есть знак» [3, с. 170–171]. Почему? Потому что, как показывает Ч. С. Пирс – в чем и вторит ему Деррида – «не существует такой феноменальности, которая редуцировала бы знак или репрезентант, чтобы тем самым предоставить обозначенной вещи право блистать в своем само-наличии. “Сама вещь” и есть всегда уже representamen, чуждый простоте интуитивной очевидности. Representamen может функционировать, лишь возбуждая интерпретант, который, в свою очередь, “сам становится знаком, и так до бесконечности”.
Самотождественность означаемого непрестанно скрывается и смещается. Собственность означаемого непрестанно скрывается и смещается. Собственное свойство (propre) representamen – быть самим собою и другим, самопорождаться в виде структуры отсылок и отдаляться от самого себя. А значит, собственное свойство representamen в том, чтобы не быть своим (proper), не быть абсолютно близким самому себе (proper, proprius). Иначе говоря, представленное (représenté) всегда уже есть representamen. Тем самым знак определяется [Пирсом] как “нечто такое, что заставляет нечто иное (его интерпретант) отсылать к некоему объекту, к которому точно также отсылает и оно само (его объект), так что интерпретант, в свою очередь, сам становится знаком, и так до бесконечности… Если ряд следующих друг за другом интерпретантов замыкается, это свидетельствует по меньшей мере о несовершенстве знака”» [3, с. 171].
Именно так выстраивается траектория наблюдения, позволяющая увидеть, что поле вещей, «самих вещей», поле наличия, наличного сущего, поле сущего, взятого в его наиболее ближайшей собственности, всегда уже и именно в этом его аспекте структурировано не чем иным, как знаком – знаком в его наиболее предельной, строгой, «совершенной» форме.
Здесь необходимо принять соответствующие меры предосторожности. Кажется, что вышеприведенные тезисы обладают неким весьма ощутимым значением. Тезисы об устроенности всего поля сущего – не это ли цель, итог, предел, предмет философии, философской онтологии? Нет, это вещи далеко не самые интересные. Согласимся, что, остановись рассуждение на данном этапе, будь здесь поставлена точка, все это в лучшем случае походило бы на второсортную метафизику. Деррида представал бы эдаким постмодернистским фюсиологом, который на вопрос «что есть все?» отвечает, не моргнув глазом: «все есть Текст!(вода, огонь, беспредельное – нужное подчеркнуть)». Почему все есть вода? Потому что вещи в скрытой сути своей такие изменчивые, непостоянные, перетекающие одно в другое – прямо как окружающая нас вода. Почему все есть текст? Потому что все вещи в скрытой сути своей такие семиоморфные: все друг с другом связаны, отсылают друг к другу, похожи в какой-то степени, да и если мы хотим прорваться к самой вещи, нам нужно ее как то означить – назвать ее «сама вещь», например. То есть, устроены вещи в скрытой сути своей прямо как окружающие нас знаки. Параллелизм очевиден.
Понятно, что не только фюсиологи формулировали различные формы ответа на вопрос «Что есть все?», но приключения этого вопроса в истории философии требовали бы отдельного исследования, в то время как нам уже поставленная задача – отличить Деррида от Фалеса – представляется отнюдь не тривиальной.
Чем же все-таки отличается Деррида от Фалеса? Вопрос не праздный.
Именно поэтому требуется отнестись к вопросу со всей серьезностью и аккуратностью. Если присмотреться к параллелизму, который можно усмотреть между сравниваемыми «метафизическими» заявлениями, то можно заметить, что этот параллелизм воплощается в повторении одной и той же фигуры на уровне структуры тезисов. В обоих из них воспроизводится различие между, скажем так, скрытым и явным, метафизическим и физическим. Деррида указывает на скрытое движение следа как основу любых явных, явленных, присутствующих, наличных структур сущего. Фалес, как правило, понимается как мыслитель, уловивший скрытое единство изменчивой и непостоянной природы наличных вещей.
Однако – и это ключевой момент – стоит задаться вопросом о том, как работает это метаразличие, различие скрытого и явного, различие метафизического и физического. Для Фалеса – в том виде, в котором мы его сейчас пытаемся реконструировать – это различие является различием уровней, различием непроблематичным, вполне естественным и понятным.
Речь идёт именно об инфраструктуре мысли и на уровне этой инфраструктуры наш Фалес видит: вот уровень поверхности, а вот – глубины, вот уровень лицевой, а вот – изнаночный. На одном явные разнообразные вещи, на другом – их скрытая единая изменчивая природа. А что видит наш Деррида? Можно сказать, что Деррида видит те же два уровня, только на одном – явные вещи, «вещности», «эти вещи», сущие, а на другом – скрытые механики конституирования этих сущих, механики, которые связывают вещь с самой собой и с другими вещами посредством связей представления, отсылания, означивания, связями следа.
Но что значит само различие этих уровней? Различие «явного» и «скрытого» – какого рода это различие? Ведь выделение скрытого, доступ к нему производится на основе чего-то вполне явленного – первой попавшейся воды или любого языкового знака. А что это за отношение, которое позволяет нам обратиться к чему-то скрытому на основе чего-то явленного – что это, если не отношение означивания?
Для Фалеса наличная вода выступает как означающее скрытых структур сущего. Для Деррида означающее является означающим же скрытых структур сущего. Немотивированный знак как «след» позволяет раскрыть сокрытое движение «следа» как инстанции, конститутивной для всего поля сущего. Но ведь он именно что позволяет раскрыть сокрытое движение, он является не чем иным, как следом. След есть след. След является следом того, что след конститутивен для поля сущего. Если чем-то и отличается Деррида от древнегреческих фюсиологов, то только тем, что сам его тезис раскалывается в себе, раскалывается на два уровня – уровень того, о чем высказывается его тезис, и того, что делает этот тезис возможным.
Где же здесь след? С точки зрения грамматики суждения – является ли он субъектом или предикатом? Где находится след? Находится ли он вообще в одном месте? С одной стороны, мы производим некоторое высказывание относительно следа, придаем некоторое содержание этому понятию. Но в то же время, тем же жестом мы уже задействуем возможности следа, привлекаем его в качестве того, что будет обеспечивать структуру и связность самому нашему высказыванию. Можно ли сказать, что это круг в определении? Но ведь след не просто повторяется на уровне определяемого и определения, он задействуется на уровне самой связи, сопрягающей то и другое.
В ситуации порочного логического круга выносится суждение, которое определяет одно содержание через другое содержание, которое само определяется через первое содержание и тем самым замыкает круг («Вода называется водой потому, что она водянистая» [15, с. 432]). Но в тезисе, где означающее означает скрытые структуры сущего, раскол и удвоение устроены не так. Раскол имеет место не между двумя половинами высказывания, правой и левой, определяемой и определяющей, но между двумя уровнями самого высказывания, взятого в своей структурной целостности, – между уровнями, которые иначе как онтическим и онтологическим не назовёшь.
Казалось бы, причем здесь Хайдеггер? Тем не менее, мы постараемся показать, что затруднения, к которым приходит Хайдеггер в процессе попытки реализации своего проекта, напрямую связаны с темами означающего и его раскола между двумя уровнями высказывания – раскола, на который мы пока что лишь попробовали указать. Для этого нам необходимо будет, во-первых, восстановить вектор, начальное направление исследования Хайдеггера и затем показать, почему различие между онтическим и онтологическим относится именно и в первую очередь к различию между двумя точками появления означающего – не означающего «след», но означающего «бытие».