В действительности существуют только языковые структуры, будь то эзотерический язык или даже невербальный. Структура бессознательного есть лишь той мере, какой бессознательное говорит, является языком. Структура тела – лишь в той мере, в какой тела полагаются говорящими, с языком, являющимся языком симптомов. Даже вещи имеют структуру, поскольку они содержат себе тихий дискурс, который представляет собой язык знаков.
Жиль Делез [2, с. 134]
Делез говорит это от имени так называемого «структуралиста», представителя одного из самых влиятельных направлений в философии и гуманитарных науках XX века. Более того, Делез полагает, что «правильно считают лингвистику источником структурализма» [2, с. 134], упоминая в первую очередь Соссюра. В этом контексте чрезвычайно важно оказывается задаться вопросом о том, что же именно происходило в лингвистике начала XX века, как ей удалось оказать такое влияние как на философию, так и на гуманитарное знание вообще, и какими путями развивался разрабатываемый в лингвистике теоретический аппарат. По этой причине в фокусе нашего исследования будет находиться проблема означающего.
Соссюр, основоположник современной лингвистики, рассматривал противопоставление означающего и означаемого как фундаментальное для любого возможного изучения языка.
Если источником такого влиятельного философского направления, как структурализм, является лингвистика, а ядром лингвистики является противопоставление означающего и означаемого, то именно данное противопоставление должно было бы стать центральным пунктом нашего исследования. Однако такие мыслители, как Деррида и Лакан, продемонстрировали, что противопоставление это является сложным и ассиметричным, вследствие чего особое внимание должно быть уделено именно означающему. Поэтому мы сфокусируемся не на противопоставлении означающего и означаемого, не на означающее и означаемое как таковые, а на означающее.
И в этом смысле «означающее» оказывается не именем некой конкретной субстанции, вещи, объекта рассмотрения, но скорее чем-то таким, что должно отсылать к конкретной историко-теоретической ситуации, относящейся и к определенным лингвистическим проектам – в первую очередь в проекте лингвистики Соссюра, – и к различным направлениям философской и психоаналитической мысли.
Реконструируя, насколько это будет необходимо, ход соссюровской мысли, мы покажем некоторые из наиболее значимых проблем, которые она поднимает, и как эти проблемы взаимосвязаны с современной ей и последующей философией, учитывающей, переосмысляющей и развивающей идеи Соссюра, использующей его достижения и достижения других мыслителей, обращающихся к языку, ради переопределения и реконфигурации философской и онтологической проблематики.
Более того, мы, обращаясь к мысли Деррида, Лакана, Фрейда и Хайдеггера, очертим некоторые наиболее, возможно, загадочные эффекты и характеристики означающего, которые соссюровская лингвистика помогает высветить, но не позволяет объяснить.
Речь пойдет о наборе конкретных ситуаций, в которых невозможно однозначно ответить на вопрос, где по отношению к структуре речи и высказывания означающее расположено, какую позицию оно занимает и какую играет роль, является ли оно вообще чем-то целостным и единым, или же раскалывается и претерпевает определенные необъяснимые смещения и расщепления. В этом контексте нашей задачей будет не разрешение подобного затруднения, но его как можно более строгое очерчивание и описание.
1. Лингвистика Соссюра
1.1. Введение понятия означающего
В 1775 году Парижская академия наук принимает решение не рассматривать проекты вечного двигателя из-за очевидной невозможности его создания. Данная мера не является ни уникальной, ни последней из подобных. В 1866 году Парижское лингвистическое общество выпускает запрет на рассмотрение работ, посвященных проблеме происхождения языка, считая этот вопрос неразрешимым.
Ещё через полвека Ф. де Соссюром, считающимся основателем современной лингвистики, будет прочитан его знаменитый «Курс» [16]. Соссюр затронет в рамках этого курса различные темы: происхождения языка, его природы, его отношения к мысли. Для выполнения задачи исследования этих тем он поставит в центр всех возможных попыток концептуализации предмета лингвистики базовое противопоставление – противопоставление «означающего» и «означаемого». Что это за противопоставление, и какое различие оно маркирует? Одним из первых, рабочих определений является для Соссюра описание языка как «системы дифференцированных знаков, соответствующих дифференцированным понятиям» [16, с. 49].
Это «соответствие» является осью, на которой располагаются противопоставленные системы «знаков» и «понятий». В процессе исследования Соссюр, стремясь к большей точности, производит определенные изменения терминологии. Он заменяет, во-первых, «знаки» на «акустические образы» и, во-вторых, всю пару «акустического образа» и «понятия» на пару «означающее» и «означаемое»[1].
То есть, рассматривая более конкретный пример, необходимо заметить, что, «ищем ли мы смысл латинского arbor или, наоборот, слово, которым римлянин обозначал понятие “дерево”, ясно, что только соответствия [следующего] типа кажутся нам соответствующими действительности» [16, с. 100].
Однако прежде чем перейти к более строгому определению природы языкового знака, Соссюру необходимо устранить наиболее распространенное и, тем не менее, неадекватное представление о языке. Речь идет о мнении, согласно которому «язык есть по существу номенклатура, то есть перечень названий, соответствующих каждое одной определенной вещи» [16, с. 98].
Единственное верное зерно в этом мнении состоит в том, что оно, ошибаясь относительно простоты и естественности связи названия с вещью, предполагая наличие уже готовых понятий и самих знаков, ничего не говоря о природе названия, всё-таки способна заметить, что «единица языка есть нечто двойственное, образованное из соединения двух компонентов» [16, с. 99]. Тем не менее, вопреки определенным предрассудкам, Соссюр показывает, что «языковой знак [как композит означающего и означаемого] связывает не вещь и её название, а понятие и акустический образ» [16, с. 99].
Связывание это отличается фундаментальной особенностью, которой Соссюр даёт имя «произвольность» [16, с. 100], подчеркивая, что означающее и означаемое не связаны никаким внутренним отношением.
Одним из парадоксальных аспектов означающего является в этом смысле природа связи, сопрягающей его с означаемым. С одной стороны, Соссюр действительно определяет её как произвольную, подчеркивая, что в ней нет ничего естественного, самоочевидного, необходимого. У того факта, что именно эти означающие сопрягаются именно с этими означаемыми, как будто бы нет никаких оснований. И в тот же самый момент Соссюр добавляет, что «слово произвольный также требует пояснения», благодаря которому последнее «не должно пониматься в том смысле, что означающее может свободно выбираться говорящим… мы хотим лишь сказать, что означающее немотивировано, то есть произвольно по отношению к данному означаемому, с которым у него нет в действительности никакой связи» [16, с. 101].
Менее последовательная теория могла найти решение в аргументе, например, от конвенциональности, указав на то, что, хотя означающее не может произвольно выбираться говорящим – отдельным говорящим – оно является продуктом своеобразного общественного договора, является результатом коллективного автономного решения, принимаемого социумом относительно сопряжения определенных означающих с определенными означаемыми. Однако Соссюр старается учесть все трудности и двусмысленности, связанные с этим вопросом.
Именно поэтому ему приходится признать, что «если по отношению к выражаемому им понятию означающее представляется свободно выбранным, то, наоборот, по отношению к языковому коллективу, который им пользуется, оно не свободно, а навязано. У этого коллектива мнения не спрашивают, и выбранное языком означающее не может быть заменено другим… не только отдельный человек не мог бы, если бы захотел, ни в чем изменить сделанный уже языком выбор, но и сам языковой коллектив не имеет власти ни над одним словом; общество принимает язык таким, какой он есть» [16, с. 104]. Рассмотренный с этой стороны, вопрос о связи означающего и означаемого принимает чуть ли не форму кантовской антиномии.
С одной стороны, означающее и означаемое должны были быть определенным образом связаны, связь между ними не могла свалиться с небес и нам вроде бы не так уж трудно «представить возможность в прошлом акта, в силу которого в определенный момент названия были присвоены вещам». С другой стороны, мысли о том, что так могло произойти, которая «подсказывается нам лишь нашим острым чувством произвольности знака», соответствует железная логика исторического исследования, в рамках которого «как бы далеко в прошлое мы ни углублялись, язык всегда выступает как наследие предшествующей эпохи» [16, с. 104].
Поэтому в рамках соссюровской лингвистики вопрос о происхождении языка также остается неразрешенным. Причем неразрешенность эта выступает не в качестве некоторого недостатка фактической информации. Она оказывается обоснована благодаря определенным характеристикам самого языка – благодаря произвольности знака, которая требует одновременно и наличия точки возникновения языка (ведь он не естественен, он не от века, он должен был быть когда-то изобретен), и невозможности такой точки (ведь каждый раз язык оказывается наследием прошлого состояния языка).
В рамках соссюровской лингвистики, до сих пор выступающей основанием и рамкой разговора о языке, об означающих и означаемых, ответить на вопрос о происхождении языка невозможно. Роль этого вопроса действительно аналогична если не роли вечного двигателя в термодинамике, то, как минимум, роли трансцендентальной видимости в кантовской философии: вопрос не может получить ответа, можно объяснить эту невозможность, но «острое чувство произвольности знака» всё равно доставляет определенный дискомфорт.
Однако исследование Соссюра, разумеется, не останавливается и идёт дальше, ведь «единственный реальный объект лингвистики – это нормальная и регулярная жизнь уже сложившегося языка» [16, с. 105]. Допустим, что мы не понимаем, откуда такая штука как язык взялась, но, возможно, мы можем хотя бы разобраться с тем, как он работает и как он устроен, каковы его внутренние пружины, логика функционирования и специфические черты? Как бы парадоксально это не звучало, даже эти вопросы остаются, конечном счете без ответа. Невозможно понять, откуда взялся язык. Но так же невозможно разобраться в том, как он работает.
Соссюр обращается к тому аспекту языка, который задаёт его как «систему чистых значимостей, определяемой исключительно наличным состоянием входящих в неё элементов» [16, с. 113]. Подчеркивание этой системности языка позволяет Соссюру показать, что «взгляд на член языковой системы как на простое соединение некоего звучания с неким понятием является серьезным заблуждением» [16, с. 146]. Да, согласимся, соединение означающего и означаемого и их природа являются, в конечном счете, необъяснимыми, но, возможно, происходит это от того, что сами элементы мы рассматриваем как нечто изолированное и гипостазированное? Возможно ставка на так называемый «холизм» языка позволит разрешить имеющиеся трудности?
Как только мы пытаемся ответить на эти вопросы, мы сразу же встречаемся с очередной двусмысленностью. Языковые значимости <valeur>, структура которых определяет систему языка, могут пониматься двояко. С одной стороны, она может пониматься как значение <signification>, то есть способность репрезентировать означаемое. С другой стороны, она понимается как отношение означающего со всеми остальными означающими, ведь «язык есть система, все элементы которой образуют целое, а значимость <valeur> одного элемента проистекает только от одновременного наличия прочих» [16, с. 147]. Можно ли окончательно устранить эту двусмысленность? Говорим ли мы здесь об омонимии, которую можно было бы устранить, введя, например, дополнительные терминологические различения?
Соссюр не идет по этому пути и признает наличие здесь некоего парадокса. «Вот в чем парадоксальность вопроса: с одной стороны, понятие представляется нам как то, что находится в отношении соответствия с акустическим образом внутри знака, а с другой стороны, сам этот знак, связывающее оба его компонента отношение, также и в той же степени находится в свою очередь в отношении соответствия с другими знаками языка» [16, с. 147].[2]
В это месте мы убеждаемся в том, что уже для Соссюра противопоставление между означающим и означаемым было чем-то таким, на что невозможно положиться. Уже на уровне буквы соссюровского текста мы видим – отношение между означающим и означаемым (отношение соответствия) структурно эквивалентно отношению между означающим и означающим. Окончательно выделить, что же такого особенного в означаемом, не удаётся.
И, разумеется, в отношениях между означаемым и означаемым, в природе означаемого так же нет ничего, что могло бы окончательно разрешить подобный парадокс. На примере совершенно обычного понятия «судить» Соссюр отмечает, что «в понятии “судить” нет ничего изначального, что оно является лишь значимостью, определяемой своими отношениями к другим значимостям того же порядка» [16, с. 144].
Не только отношения между означаемым и означающим аналогичны отношениям между означающими, им так же аналогичны отношения между самими означаемыми. Оба порядка определяются чисто дифференциальным характером, существующим только благодаря языку, выступающему таким образом как нечто весьма таинственное. Означаемые не являются ни более первичными, ни более определенными, ни более различенными или расчлененными. «Специфическая роль языка в отношении мысли заключается не в создании материальных звуковых средств для выражения понятий, а в том, чтобы служить посредующим звеном между мыслью и звуком, и притом таким образом, что их объединение неизбежно приводит к обоюдному разграничению единиц» [16, с. 144].
Что имеется в сухом остатке? Попробуем промыслить эту ситуацию во всей её загадочности. У нас есть два порядка, условно называемые порядком означающих и порядком означаемых. В каждом из этих порядков элементы образуются исключительно отношениями соответствия с другими элементами этого же порядка. Каждый из элементов обоих порядков находится с неким элементов иного порядка в таком же отношении соответствия.
Язык, как правило, мыслился как некая номенклатура, набор знаков, накладываемых на вещи. Язык – это язык, набор знаков. Вещи – это вещи. В теории Соссюра язык – это необходимое сопряжение неких двух порядков, отношения внутри которых структурно аналогичны отношениям между ними и являются отношениями соответствия, благодаря которым каждый элемент порядка соответствует всем элементам своего порядка и некоему элементу иного порядка, который в свою очередь соответствует всем элементам своего порядка.
В механизмах языка невозможно найти ничего, что предпосылало бы к различию его порядков как различию порядка «означающих» и порядка «означаемых».
1.2. Делезовское развитие материализма Соссюра
Обратимся теперь иной работе, к работе иного мыслителя, которая позволит нам достигнуть двух целей. С одной стороны, ещё рельефней высветить всю неочевидность и парадоксальность этого самого базового для соссюровской мысли различения – различения означающего и означаемого. С другой стороны, это позволит нам на практике увидеть масштаб парадигмы, которую задал Соссюр, – масштаб, благодаря которому различные философские и онтологические решения разрабатываются, отправляясь от конкретных точек и изгибов соссюровской мысли. Речь пойдет о главе «Постулаты лингвистики» одного из самых знаменитых произведений Делёза – «Тысяча плато», второй части «Капитализма и шизофрении» [1].
В этой работе, в числе прочего, Делёз пытается, идя по следам Соссюра и наследующих ему лингвистов, таких, как, например, Л. Ельмслев[6], разобраться с тем вопросом, который, разумеется, являлся весьма загадочным и темным уже для самого Соссюра.
Предпринимая очередную попытку разобраться с тем, что же представляют из себя означаемое и означающее, «понятия и звуки», Соссюр отмечает следующее обстоятельство: «В психологическом отношении наше мышление, если отвлечься от выражения его словами, представляет собой аморфную нерасчленённую массу. Философы и лингвисты всегда сходились в том, что без помощи знаков мы не могли бы с достаточной ясностью и постоянством отличать одно понятие от другого. Взятое само по себе, мышление похоже на туманность, где ничего четко не разграничено. Предустановленных понятий нет, равным образом как нет никаких различений до появления языка» [16, с. 114]. Уже эта мысль может показаться достаточно неочевидной, но дополняется она не менее интересным замечанием – замечанием о том, что и «звуковая субстанция не является ни более определенной, ни более устоявшейся, нежели мышление» [16, с. 114].
Какой вывод можно сделать относительно языка и его роли, исходя из этих обстоятельств – того, что в порядке акустических образов, и в порядке понятий нет ничего, являлось бы уже определенным и расчлененным ещё до прихода языка? Этот вывод суммируется Соссюром в следующем пассаже, который нам представляется важным привести целиком, в том числе для более точного воспроизведения самой атмосферы, в которой приходилось действовать соссюровской мысли: «Специфическая роль языка в отношении мысли заключается не в создании материальных звуковых средств для выражения понятий, а в том, чтобы служить посредующим звеном между мыслью и звуком, и притом таким образом, что их объединение неизбежно приводит к обоюдному разграничению единиц.
Мысль, хаотичная по природе, по необходимости уточняется, расчленяясь на части. Нет, таким образом, ни материализации мыслей, ни “спиритуализации” звуков, а все сводится к тому в некотором роде таинственному явлению, что соотношение “мысль – звук” требует определенных членений и что язык вырабатывает свои единицы, формируясь во взаимодействии этих двух аморфных масс» [16, с. 147, курсив мой. – П.О.].
Для Соссюра тайна эта остаётся тайной, однако в дальнейшем эта проблема – проблема этого «таинственного явления», в рамках которого парадоксальным образом аморфные массы приводят к единицам вполне оформленным – детально исследовалась Л. Ельмслевым в его работах по глоссематике и была доведена до предела своего развертывания Ж. Делёзом. Не воспроизводя детально логику этого пути, отметим лишь его вектор и выводы, которые из такой постановки вопроса следуют и относятся уже к проблематике в полном смысле слова онтологической.
Соссюр упоминает две аморфные массы – массу звуков и массу понятий – которые представляют собой нечто в себе нерасчлененное и хаотичное. Однако мы имеем дело именно с двумя массами. Сами массы оказываются различены, как таковая масса звука и масса понятия отличаются друг от друга. В парадигме, где расчленение происходит именно путем различий, где различия производят все возможные формы, совершенно позволительно становится задаться вопросом о том, настолько ли уж эти аморфные массы аморфны? Не является ли само различие между ними тем, что даёт некую форму, пусть минимальную, каждой из этих масс? Именно здесь можно укорить Соссюра в некой непоследовательности, недостаточной радикальности.
Нет никакой «материализации мыслей», обратного отношения тоже нет. Но само различие между материей и формой здесь всё ещё работает двусмысленно. Материя, противопоставленная мысли, в мире, где противопоставление есть различие, то есть форма, всё ещё остаётся слишком оформленной. На уровень, на котором действительно можно было бы говорить о материи, мы ещё и не вышли.
Делез последовательно выходит на этот уровень, чему посвящена отдельная сюжетная линия «Постулатов лингвистики». Делез признает, что Ельмслев продвинулся в этом направлении достаточно далеко благодаря замене порядков означающего и означаемого на ещё более формализованные и абстрактные «план выражения» и «план содержания». Он отмечает, что «сила Ельмслева в том, чтобы постигать форму выражения и форму содержания как должно: абсолютно относительные переменные на одном и том же плане». Однако все необходимые выводы удается сделать лишь Делёзу, в отличие от Ельмслева, который «всё ещё понимает различие между выражением и содержанием в модусе означающее–означаемое» [1, с. 152].
Делез доводит это движение формализации, являющееся в то же самое время движением расформализации, до конца, упорствует в «растворении форм, при переходе к пределу или ускользании от контуров» [1, с. 183]. И что же расположено на этом пределе, в стихии чего мы оказываемся? Не что иное как «более непосредственная материя, более жидкая и пылающая, чем тела и слова». Более жидкая, чем план содержания и план выражения. Именно здесь и только здесь появляется, наконец, действительно «общая материя» [1, с. 184].
До подобного рода пределов и уровней мысли и может привести, таким образом, проблематика означающего и означаемого, проблематика Соссюровской лингвистики, её тайны, загадки и полузакрытые двери. Современному материализму очень просто сплавить в один котёл звёзды, людей, природу, да даже социальные структуры. Способен ли будет этот материализм когда-либо дойти до уровня материалистичности, заложенного в «Курсе общей лингвистики», и бросить в свой тигль даже слова, понятия, мысли и самого себя, разумеется, тоже?